Согласно семейному преданию, когда Ермак отвоёвывал Сибирь у хана Кучума, в его войске служил есаул Суриков, от которого произошёл весь род. Василий Суриков родился в Красноярске — город вырос из острога на Енисее, важной оборонной точки Сибири. Поколениями Суриковы стояли в караулах: например, прапрадеда художника звали Петром Кривым за то, что видел тот только одним глазом — другой выбила татарская стрела.

Детство Суриков провёл в Красноярске, в двухэтажном деревянном доме, который построили его отец и дед. Ребёнком он часто рылся в домашнем подполье, где находил пожелтевшие книги в кожаных переплётах, амуницию екатерининской поры, проржавевшие шашки и пищали, которыми орудовали его далёкие предки.

Лихой сибирский нрав Суриков пронёс через всю жизнь. Вспоминая о детстве, он рассказывал своему позднему собеседнику, поэту Максимилиану Волошину о «сильных духом людях» свободного и сурового края. Можно было легко нарваться на медведя в лесу или даже неподалёку от дома: однажды соседский медведь, которого держали на цепи, освободился и повалил забор. Или Суриков вспоминал, как дети ходили на казни и с каким уважением смотрели на палачей в красных рубахах на чёрном эшафоте, видневшимся из школьного окна, и как проходили кулачные битвы между учениками уездного и духовного училища. Жили казаки бок о бок с ссыльными и разбойниками, потому обыденностью были убийства и грабежи.

Первую картину Суриков написал, когда ему было шесть лет. Портрет императора Петра, важнейшего для Сурикова персонажа, стал первым и в целой серии работ о Петровском времени, когда Русь сменялась Империей.. В школе, на любимом уроке рисования, где никого не бранят, Суриков мог бесконечно слушать про современных художников, вроде Брюллова и Айвазовского, или про «Явление Христа народу» Иванова, перед которой уже позже, в Москве, он подолгу сидел. В стенах класса учителя рисования Николая Гребнева перед Суриковым открывался новый мир, недоступный в Красноярске, где не было ни музеев, ни выставок. Он копировал гравюры Рафаэля и Тициана, — получалось далеко не с первого раза — раскрашивал их, по наитию угадывая оригинальные цвета великих мастеров.

Будучи от природы наблюдательным, Суриков разглядывал в сибирской жизни лица и события многовековой русской истории: в своём мёртвом друге с пробитой головой он увидел маленького царевича Дмитрия, а когда молодой Суриков прятался от погони на чужом дворе, перед ним возник образ опального боярина Артамона Матвеева. В дальнейшем среди народной толпы он будет находить героев своих картин, мучеников и мятежников из далёких времён.

Первым покровителем Сурикова стал красноярский губернатор Замятнин. По его ходатайству юношу пригласили в петербургскую Академию художеств, но без жалованья и денег на дорогу. Прикидывая путь от Сибири до Петербурга, Суриков был готов идти пешком с обозом так же, как до того пол-России прошагал Ломоносов. Но этого не потребовалось — содержание и средства на дорогу ему предоставил местный золотопромышленник Кузнецов, человек тонкого вкуса и знаток изящных искусств.

Ещё не добравшись до Петербурга, Суриков, не выезжавший до того за пределы Енисейской губернии, увидел жизнь большого города — его высокие каменные дома, шумные трактиры и богатые магазины. В дороге менялся пейзаж и жизненный уклад людей: вместо домов-крепостей и суровых сибиряков — расписные избы с приветливыми, но хитрыми обитателями, а густая тайга сменялась жидкими лесами Центральной России. Максимилиан Волошин проводит по-своему радикальную параллель — Суриков так глубоко понимал русскую историю и угадывал в современных обывателях персонажей далёкого прошлого, потому что сам переехал из Сибири, последнего островка допетровской Руси, в столицу Империи, живущей совсем по другим законам.

Академия, в которую поступал Суриков, недавно пережила Бунт четырнадцати, и потому преподаватели строже отбирали учеников и ограничивали круг тем древней мифологией и библейскими сюжетами. Суриков учился прилежно, восполняя пробелы красноярской гимназии, но вкусу профессоров-академиков не доверял, полагаясь на собственное чутьё. Исключением стал его наставник, Павел Чистяков, оставшийся в истории русского искусства «великим учителем», через руки которого прошли и Репин, и Врубель, и Коровин, и Серов.


Суриков шёл на золотую медаль, к которой прилагалась командировка за границу. Темой экзаменационной работы стал библейский сюжет о проповеди апостола Павла перед обвинителями: за апостолом, римским царём и прокуратором, в полумраке располагается характерная суриковская толпа из воинов и фарисеев. Ни Суриков, ни другие претенденты медаль не получили — по одной из версий, командировки отменились из-за растраты казённых средств, а провинившийся чиновник был сослан на родину Сурикова, в Сибирь. Так описывал экзамен учитель Чистяков:

Вскоре после окончания Академии Суриков получил заказ на несколько фресок для недавно построенного Храма Христа Спасителя и перебрался в Москву. Считается, что это щедрое предложение было своего рода компенсацией за историю с экзаменом. В Москве, сохранившей свои допетровские черты, ему дышалось свободнее, чем в Петербурге. К тому же Москва напоминала ему о доме:

Дебют Сурикова выпал на эпоху заката масштабной исторической живописи: к тому моменту она сдавала позиции новым направлениям, вроде импрессионизма. Нигде в мире он не снискал такой славы, какая у него была в России — очень рано его прозвали «Толстым русской живописи» за размах и способность в событиях прошлого видеть день сегодняшний.


«Утро стрелецкой казни» — картина на сюжет о подавлении стрелецкого бунта 1698 года — была вывешена в 1881-м, в день убийства императора Александра II. В сознании современников казнь мятежных стрельцов, с которой завершилась допетровская Русь, совпала с концом либеральных реформ Александра.


Это был мгновенный успех. Илья Репин утверждал, что по лицам публики можно было прочитать, что именно «Утро…» — главная гордость выставки. Так про появление новой фигуры на карте русской живописи писала Александра Боткина, дочь коллекционера Павла Третьякова:

Художник Александр Бенуа разглядел на полотне «сверхъестественный ужас начинающейся петровской трагедии» — её финал Суриков запечатлел уже в своей следующей большой картине. Заглавного героя «Меншикова в Берёзове» — ближайшего сподвижника Петра Александра Меншикова — можно разглядеть в «Утре стрелецкой казни»: он стоит подле царя, спиной к зрителю. Это Меншиков на взлёте карьеры, но в Берёзове — он в опале, сидит, окружённый детьми, в собственноручно сколоченной избушке, без титулов и привычных атрибутов роскошной жизни.


Иногда Суриков грешит историческими неточностями — например, войско Суворова на знаменитой картине скользит по скалам с оголёнными штыками, что противоречит базовой технике безопасности. Но главное на ней другое — лихая народная стихия, которую Суриков находил не в исторических музеях и частных коллекциях, а в толпе, среди прохожих, домашних и друзей.

Сурикова справедливо считают певцом русской истории, но этим он не ограничивается. Описывая его последнюю большую картину, на которой изображён смутьян Степан Разин с верными ему казаками, передвижник Яков Минченков подмечал, что среди всеобщего веселья один Разин грозен и угрюм — «задумался думой, как сделать вольным русский народ». Вероятно, сам того не подозревая, ближе к истине оказался Максимилиан Волошин, укорявший картину за оторванность фигуры Разина от его окружения — в отличие от Суворова и Ермака, сливающихся с собственным войском в едином порыве.

По первоначальному замыслу Разина должна была сопровождать персидская княжна, которую Суриков писал со своей супруги Елизаветы Шаре. В 1888 году она умерла и Суриков отложил картину — вернётся он к ней только в начале века. По одной из трактовок, смурной и одинокий Разин — это автопортрет Сурикова, болезненно переживающего смерть жены. Когда первые зрители увидели «Степана Разина», они, конечно, спрашивали, где княжна — автор указывал на водные круги от лодочных вёсел.

Суриков не раз выезжал за границу: в Европе он работал над этюдами — например, из Швейцарии он привёз пейзажи, лёгшие в основу «Перехода Суворова через Альпы». Там же он изучал местные музеи и галереи (по его мнению, собрание картин в Эрмитаже оказалось «в тысячу раз лучше, нежели у французов»), сравнивал жизненный уклад русских и европейцев — часто не в пользу последних. Незадолго до смерти он успел сделать несколько этюдов в Испании, после чего вернулся в Россию.

В последние годы Суриков чаще стал писать портреты, увёз из родного Красноярска несколько новых пейзажей и лечился в Крыму. Несмотря на больное сердце, он взбирался на крымские горы, хотя в предсмертный год еле-еле поднимался на пятый этаж дома на Садовой — на каждом этаже ему подставляли стул, чтобы отдохнуть. Скончался Василий Суриков в 1916 году, в Москве от болезни сердца: похоронили его в одной могиле с супругой на Ваганьковском кладбище.