Сейчас, когда Михаил Булгаков — популярнейший из советских писателей, трудно поверить, что его главные произведения — роман «Мастер и Маргарита», повесть «Собачье сердце», пьеса «Бег» — вышли спустя много лет после его смерти, уже на закате существования СССР. Для современника Булгаков — это скорее полузабытый драматург, автор якобы любимой пьесы Сталина и «недобиток», ставивший на московской сцене зарисовки из жизни «бывших людей». Провинциал из «матери городов русских», в постоянной нужде, резко возник и так же быстро пропал.

А в середине 1960-х в урезанном виде выходит «Мастер и Маргарита», роман о похождениях дьявола в сталинской Москве, который Булгаков писал больше десяти лет и умер, не закончив. Роман сразу стал культовым: очень скоро в киосках «Союзпечать» закончился тираж журнала «Москва», в котором он был впервые опубликован, а отдельной книгой «Мастер и Маргарита» продавался за валюту в престижном магазине «Берёзка». Для советского читателя роман Булгакова стал первым знакомством с запрещённым Евангелием и дверью в мир религиозных практик разной степени экзотичности. Одни в нём искали мистические знаки и знамения, для других роман оказался точным отражением сталинской повседневности, когда на фоне обитателей Патриарших прудов и чекистов от литературы — дьявол выглядел предпочтительнее.

Но это было в конце, в годы забвения и обоюдного презрения — писателя к среде и наоборот: как и сам Булгаков, из газет литературной Москвы романный Мастер вырезал обличительные заметки против «идеологического врага» — для потомков, чтобы не забыли. Почти слепой, страдающий от жгучей боли, которую он заглушал знакомым средством, спасавшим и убивавшим его в годы крушения старого мира, он дорабатывал роман в надежде на публикацию — хотя вокруг все говорили, что никогда в Стране Советов такое не напечатают.

Интересно, чем для киевлянина Миши Булгакова, выходца из профессорской семьи, был конец века, в который ему выпало родиться, — прекрасной эпохой или её финалом? Хотя вряд ли он о подобном задумывался: в детстве он больше слыл шалуном, любителем подраться и раздать учителям смешные клички. Позже, как вспоминают одноклассники, подросток Михаил был заурядным гимназистом, который предпочитал учёным кружкам уют домашнего быта.


Скоро он теряет отца: Афанасий Булгаков умер от нефросклероза — болезни почек, от которой через тридцать лет скончается и его сын. На смертном одре отец, богослов и цензор западной литературы, в знак уважения получает должность ординарного профессора, которая гарантирует семье покойного приличное содержание. То, ради чего он годами трудился, по злой иронии судьбы свершилось слишком поздно, но лучше хотя бы так — чем как у сына, пережившего старшего Булгакова на один год. Михаил поступает на медицинский факультет, ведь у его дальних родственников уже есть собственная практика и приличный доход — значит, это надежная профессия, он всегда себя сможет прокормить. Но на дворе год 1909-й: у будущего «отца народов» умирает отец биологический, а сам он впервые бежит из ссылки; булгаковский ровесник из Австрии снова проваливает экзамены, зарабатывает рисованием открыток и концентрирует свою ненависть к миру на евреях и славянах; однофамилец киевского студента — ещё пока не священник, но уже призывает интеллигенцию к великому и незримому религиозному подвигу, который должен спасти гигантское тело России, от вошедшего в неё легиона бесов; до Великой войны остаётся всего пять лет.

На войне Булгаков трудится зауряд-врачом (врачом без диплома) в госпитале Красного креста. Когда всё заканчивается, его, уже дипломированного специалиста, отправляют в смоленскую глушь, где он оперирует полуграмотных крестьян. После одной из таких операций юный врач принимает сыворотку против дифтерита. Не выдержав её побочных эффектов, Булгаков впрыскивает себе под кожу морфий. По неосторожности он приобретает зависимость, которая затемняет в его сознании и Февраль, и Октябрь, и борьбу за власть в революционной Украине. В автобиографической повести «Морфий» доктор Поляков делает первую инъекцию за неделю до начала Февральской революции — в бурю и натиск большой истории он всматривается сквозь наркотический туман, а восстание масс и закат России становятся отражением внутреннего конфликта, самоубийственной жажды разрушения. Втайне от семьи Булгаков ездит в Москву, консультируется в клиниках и пытается справиться собственными силами. Ещё не излечившись, мучаясь от зависимости, он начинает набрасывать роман «Недуг», позже превратившийся в «Морфий». Как врач, он хорошо понимает, что шансы выкарабкаться стремятся к нулю, но чудом он излечивается — или здесь нет счастливой случайности? Откуда ему было знать, что жена, терпевшая его жалкие шёпоты и истерические крики, осторожно разбавляла наркотик физраствором — этот способ ей подсказал врач Булгаковых, который пришёл в их дом лечить отца семейства, а ушёл, только когда вдова, ставшая его супругой, испустила свой последний вздох.

Пока Булгаков выздоравливал и делал робкие наброски, превращаясь из юного врача в писателя, война империалистическая уже превратилась в войну гражданскую. Его подростковые надежды оправдались — услуги врача действительно оказались нужны всем: и белым, и красным, и даже зелёным. Избавившись от зависимости физической, он впадает в зависимость общественную: его мобилизуют в войска Петлюры, откуда он сбегает к белым под руководством Деникина. В Грозном, где деникинцы подавляют восстание горцев, выходит его первая статья — антисоветский фельетон «Грядущие перспективы». В нём он приговаривает всех-всех-всех — и себя, и собственное неудачливое поколение «жалких банкротов», и детей, и внуков: пока на Западе будут сверкать бесчисленные электрические огни, в России поколениями будут оплачивать счёт за «безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для печатания денег… за всё!» С фатализмом сына богослова Булгаков верил в неминуемую победу и расплату до последнего дня — в последнем он оказался прав.


В феврале 1920-го он узнает о разгроме белой конницы и скором наступлении красных. Булгаков болен тифом и потому не может отступить в составе Добровольческой армии. Грядущие перспективы оказаться в плену у большевиков побудили его избрать «свободную профессию» — литературу.

Через год Булгаков переезжает в Москву. Он много работает и наводит мосты с литературной средой, пытаясь и встроиться в новую жизнь, и сохранить себя.


Похорошела послереволюционная Москва: на полках товар на любой вкус, открываются кафе, театры полны — но Булгаков даже не мыслит, как можно идти не по делу! Он мечтает только пережить зиму и не сорваться на декабре — самом трудном месяце. У него возникают новые замыслы: при той иссушающей работе, которую он ведёт, конечно, не удастся никогда написать ничего путного, но дорога хоть мечта и работа над ней.


В Москву Булгаков приехал проигравшим и уверенным, что советская власть тут надолго. Он пишет фельетоны, сотрудничает с государственными и эмигрантскими изданиями, уходит от знакомой ещё по киевской гимназии жены к вернувшейся из эмиграции княжне — как его наставлял красный граф Толстой, с каждой новой женитьбой у писателя открывается новое дыхание.

В это время Булгаков пишет сатиру на советский быт. Вот что он сообщает советскому читателю: власть сменилась, а бюрократический монстр остался и только прибавил в силе («Дьяволиада); революционные идеи на службе у проходимцев неминуемо ведут к трагедии («Роковые яйца»); разбитое русское офицерство во всём лучше, храбрее, честнее и умнее красных, но ровно поэтому их дни сочтены («Белая гвардия»). Главным прижизненным успехом Булгакова станет пьеса «Дни Турбиных» — переделанная под сцену «Белая Гвардия». Изначально Булгаков собирался писать эпос о последних днях русской аристократии, по размаху сопоставимый с «Войной и Миром». Работая над романом, он пишет в очерке «Киев-город»: «Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьёт всех до единого современных писателей и явится лет через пятьдесят новый, настоящий Лев Толстой, будет создана изумительная книга о великих боях в Киеве».

Шли споры о том, стоит ли пускать «Дни Турбиных» на советскую сцену — финальное слово было за Сталиным. Он одобрил пьесу, в которой идеологические враги были выведены с нескрываемой симпатией, ведь в конце их сметала «всесокрушающая сила большевизма»: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь».

Успех «Дней Турбиных» принёс всё, что он хотел — славу, деньги, востребованность. Но накануне финальной репетиции, после которой было получено разрешение, у Булгакова проходит обыск: у него конфискуют и новую повесть «Собачье сердце», и личный дневник, в котором без умолчаний описано его белогвардейское прошлое. Сталин фактически спас «Турбиных», но вот «Бег», следующую пьесу Булгакова, — он не пропустил, несмотря на то, что в финале на чужбине стреляется белый генерал, а пара влюблённых эмигрантов возвращается в Советский Союз. Автора допрашивают чекисты, пьеса не разрешается к постановке.

На 1930-й год фактически действует запрет на публикацию Булгакова. Деньги почти закончились, книги не печатают, спектакли убирают из репертуара, в прессе травят: по его собственным подсчётам, из трёх сотен заметок — только три положительных.


Булгаков пишет Сталину — либо выпустите за границу, либо позвольте работать. Через три недели раздался телефонный звонок — спрашивают из ЦК. Булгаков, взъерошенный и раздраженный — тогда это был популярный розыгрыш —, взял трубку и услышал, что сейчас с ним будет говорить Сталин. Тот сказал, что письмо получили и ответ будет благоприятный, но добавил: «Может быть, правда — Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?» На Булгакова напала минутная робость, и он ответил, что много думал, может ли русский писатель жить вне Родины — кажется, что не может. «Вы правы», — подтвердил Сталин, посоветовав снова подать заявление во МХАТ, и добавил: «Кажется, что они согласятся». Они действительно согласились, и по мотивам работы во МХАТе Булгаков написал «Театральный роман», он же «Записки покойника», а Сталин ненадолго стал «покровителем интеллигенции».

В 1930-х его пьесы шли с переменным успехом — то разрешались и снимались, несмотря на благосклонность публики, то вообще не доходили до сцены. В основном он работает с классикой — ставит «Мёртвые души», пишет сценарий к фильму по «Ревизору», адаптирует Сервантеса и Мольера. Про Мольера он пишет подробную биографию: в печать она не отправляется из-за несоответствия формату серии «Жизнь Замечательных Людей». Тон автора слишком развязный, сам он склонен к роялизму и смакованию «альковных историй»: например, редактор серии Тихонов его упрекает, что из биографии драматурга мы узнаём, кто в кого влюблён, кто — пьяница, а кто — интриган. Но главная претензия — в описании мольеровского фарса на сцене и за её пределами «проступают намёки на нашу советскую действительность». «Кто разберёт, что происходит в голове у властителей людей» — редактор признаёт талант автора и предложит переработать, но Булгаков откажется, и книга выйдет только в оттепель.


Последней попыткой заявить о себе станет «Батум» — драма о молодых годах вождя. Её запретит лично главный герой, хотя Булгаков постарается угодить всем — и себе, и чекистам: писать про современность слишком опасно, но льстить Сталину он тоже не готов, поэтому компромиссным вариантом стал портрет диктатора в юности, в самом начале революционного пути. До сих пор не вполне понятно, почему Сталин был против — есть много версий: от его особой скромности до нежелания выставлять напоказ своё далёкое прошлое, полное секретов и скелетов. Также говорят о несоответствии моменту — Булгаков заканчивал «Батум» в 1939 году, когда уже началась Вторая Мировая война и советское искусство взяло курс на патриотизм — и в этот момент появляется пьеса о разрушении государства. По одной из версий именно отказ поставить «Батум» добил Булгакова, скончавшегося через год.


Умирал он тяжело. Дорабатывал «Мастера и Маргариту» и не спал — когда обычные дозы снотворного перестали работать, появились длиннющие рецепты, испещрённые каббалистическими латинизмами. В отличие от Мастера, Булгаков не был «чистым художником» — такие не думают о деньгах или славе, не бывают завистливы и злопамятны, — но, вероятно, он тоже мечтал о покое.

Покой наступил в марте 1940-го. Елена Булгакова долго не могла найти подходящее надгробие. Однажды зайдя в мастерскую при Новодевичьем кладбище, в куче мусора она увидела камень, символизирующий Голгофу, и попросила поставить мужу на могилу. Изначально Голгофа принадлежала другому писателю: камень с обычным деревянным крестом стоял на могиле Николая Гоголя, которого Булгаков любил и в сторону которого кивал, когда писал, что «рукописи не горят». Гоголя перезахоронили на Новодевичьем: советское правительство убрало прежнее надгробие и поставило новое, от государства. На твёрдом граните Голгофы с трудом выбили пространство для надписи о том, что здесь покоится писатель Михаил Булгаков, а через тридцать лет там же похоронили его вдову.