Боль, которую он хотел передать, была его собственной — известно, что он порой плакал, глядя на свои холсты, а во время работы над «Распятием» сам, несмотря на возраст, висел на кресте, стараясь лично ощутить мучения, которые изображал. Он не пытался, как художник Иванов, найти «совершенную форму» — правильная, живая форма, единая с содержанием, должна была родиться, а не найтись.
В натуралистичности, фокусе на человеческой агонии, критики видели не только философское оскорбление веры, но и социальный, антигосударственный пафос: в образе Христе многие угадывали социалистов и террористов, страдающих за свои убеждения (тем более что художник в 1880-х просил за свою кузину, участницу подпольной ячейки), а картины таким образом для них превращались в публицистические статьи — как бы сейчас сказали, пропаганду.
Многие его картины позже оказались за границей. Часть из них сохранилась в России благодаря Толстому — он писал Павлу Третьякову гневные письма, требуя приобрести картины для галереи. Коллекционер под давлением согласился, хоть и понимал, что выставить их удастся нескоро.