Детские увлечения Василия, однако, вытеснила учёба : окончив гимназию, Кандинский поступил на юридический факультет Московского университета и, несмотря на интерес к искусству, живописью всерьез не занимался. Загадки человеческой души увлекали его параллельно с академической карьерой в юриспруденции. Ещё будучи студентом, он вступил в этнографическое общество и занимался наукой — публиковал отчеты об экспедициях по Русскому Северу и полемизировал с другими учёными. Научный позитивизм не притуплял его чувств: он на всю жизнь запомнил расписные избы, яркие традиционные костюмы, деревенские песни.

Глубокие эстетические переживания, впрочем, не приводили его к серьёзному погружению в искусство вплоть до 30 лет: основное время отнимала университетская карьера, некоторое время он работал в типографии — занимался тем, что сейчас бы называлось «графическим дизайном». Затем всё резко переменилось.

Ощущение потерянности усугубили новости. В газетах тогда прогремела сенсация о последнем открытии в физике: атом, по определению «неделимая» частица, оказался составлен из других, более мелких частиц. В глазах Кандинского это событие не просто поставило под вопрос главенствующую теорию, а разрушило всю науку — оказалось, что учёные не могут быть уверены даже в основах своих теорий. Научное мировоззрение было одной из самых важных внутренних преград на пути Кандинского в искусство. Разочаровавшись, он отказался от предложенной ему профессорской должности в Дерптском университете и уехал в Баварию — учиться живописи у ведущих мастеров того времени.

Синестетический образ московского заката десятилетиями преследовал Кандинского — долгие годы ему казалось, что художественных сил никогда не хватит на то, чтобы воспроизвести его в живописи. Среди однокашников, обучавшихся у живописцев Ашбе и фон Штука, он не выделялся мастерством рисунка — его этюды отличала пестрота красок, пренебрегающая реалистичностью и детальной образностью. В таком стиле он писал городские пейзажи, на весь мир прославившие крошечный приальпийский город Мурнау; когда навещал родные места, возвращаясь из Германии — иначе, но тоже очень ярко, близко к Рериху и Билибину, изображал русских витязей, крестьян, мореходов, фантастические древнерусские города.

Ближе всех к этому идеалу подобрался композитор Арнольд Шёнберг. Побывав на его концерте, Кандинский угадал в Шёнберге родственную душу — новатора, который тоже искал высший смысл искусства за пределами конкретных образов, общепринятых форм и вульгарно понятой красоты — внешней «красивости», подменившей «внутреннее прекрасное». Художник тут же вступил с композитором в переписку, продлившуюся два десятилетия. К тому моменту Кандинский уже давно двигался к созданию собственной теории искусства, которой предстояло обосновать невиданное в живописи течение — абстракционизм.

По ранним картинам видно, что после импрессионистов Кандинский увлекался «дикими, хищными» фовистами, которые, как и он, ставили собственное восприятие цветов выше, чем физическую реальность; вдохновлялся работами Поля Сезанна и Анри Матисса. Он был убеждён, что для них предметы, люди и пейзажи — лишь исходная точка для создания картины; не просто красочной композиции, а «внутренне звучащей вещи», выражающей духовную гармонию. В таких картинах, по мнению Кандинского, одухотворялась даже мёртвая материя — по-своему жили предметы, цвета и плоскости. Того же он искал в музыке: считал, что живописцам стоит учиться у музыкантов, которые не воспроизводят звуки природы, а «выражают человеческую душевную жизнь» и вместе с тем порождают «своеобразную жизнь музыкальных тонов». Живописи будущего, как и музыке, следовало отказаться от подражания реальности действительности и воспевать внутреннюю ценность гармонии — то есть стать абстрактной.

*в музыке: очень громко

** в музыке: несколько оживлённо, чуть медленнее, чем allegro (быстро, бодро)

В 1910-х такое «некрасивое» для обыденного зрения искусство не находит признания публики — несмотря на то, что на выставках, как правило, представлены каталоги, объясняющие программу нового движения. Это не расстраивает Кандинского — ведь рядом с ним круг единомышленников, недолго существовавший как группа «Синий всадник», любимая невеста (Габриэль Мюнтер, его бывшая ученица), а в переписке с ним состоят лучшие русские художники и композиторы.

В этом высокопарно написанном труде Кандинский, вслед за философом Владимиром Соловьёвым и теософом-мистиком Рудольфой Штейнером, объявляет конец эпохи материализма. Найти новый путь, когда «потрясены наука, религия и нравственность» человечеству должны помочь художники — не живописцы, а люди искусства в широком смысле слова, способные обуздать свой талант и при помощи интуиции обратиться внутрь себя за ответами на важнейшие вопросы мироздания. «Чистое» искусство для Кандинского здесь сливается с мистическими, эзотерическими практиками — живопись и музыка говорят о вечности, а художник становится жрецом, пророком, который питает человеческие души, двигает их «вперёд и ввысь».

Простые формы, линии и цвета окончательно стали для него главным, что есть в живописи. Новые акварели не пытались воспроизвести материальную действительность — они сообщали зрителю об истинном, духовном мире. В последующие несколько лет Кандинский ещё много раз вернётся к предметности: он напишет купола московских церквей, русских святых, несколько евангельских сюжетов. Но все конкретные образы, которые встречаются на его полотнах, тонут в изобилии абстрактных фигур, линий и ярких красок. Полностью абстрактные изображения, на которых стирается перспектива — неясно, где верх, где низ, какой из «объектов» ближе к зрителю, а какой дальше — часто называются музыкальными терминами — «Композиция» (так он называл свои главные полотна) или «Импровизация», а порой зовутся просто «Беспредметное» или не называются никак, как это было с его самой первой полностью абстрактной акварелью.

Всплеск новых форм изобразительного искусства в первые годы после октябрьского переворота поднял Кандинского на вершину русского авангарда: он преподавал свою художественную теорию во ВХУТЕМАСе и свободных творческих мастерских, участвовал в реформировании музейной системы, писал одну за другой искусствоведческие статьи.

Диктатура пролетариата, при всём её авангардистском пафосе, не сочеталась с идеалистическими, почти мессианскими идеями Кандинского. Критикам его акварели казались чересчур странными и указывали на «спиритизм» автора. Вычурная романтическая философия Серебряного века была не нужна новому государству — и в 1921 году Кандинский вместе с молодой женой Ниной отвечает ему взаимностью и не возвращается из поездки в Германию. С собой они увезли всего 12 картин, остальные остались в советской России.

В Германии к тому моменту тоже рухнул старый мир — но новый, более жестокий, только зарождался. Жизнь в этом промежутке как нельзя лучше подходила таким художникам, как Кандинский: ему предложили место в Баухаусе, новой «передовой» учебной институции, в которой пытались соединить искусство с техникой.

В годы преподавания в Баухаусе Кандинский совершенствует свою теорию, пытаясь при помощи геометрии отыскать универсальные законы гармонии и порядка. По замыслу — мистическому по духу, наукообразному по форме — сочетания фигур, линий и цветов должно вызвать у зрителя те или иные эмоции и ощущения, предсказуемым образом колебать душу.

Сообразно меняется и его искусство: на новом витке он окончательно уходит от предметных образов, абстракции становятся значительно геометричнее, холоднее, более выверенными. Каждая работа — не продукт вдохновения, а что-то среднее между художественным, научным и мистическим экспериментом.

Тем или иным способом его понимали — профессор имел заметную популярность, много путешествовал с лекциями. В 1928 году прошла первая персональная выставка в Париже, а в 1930 году он познакомился с одним из своих главных почитателей, меценатом Соломоном Гуггенхаймом. Сейчас крупнейшая в мире коллекция Кандинского, выставлена в музее Гуггенхайма в Нью-Йорке.

Во второй фундаментальной книге «Точка и линия на плоскости» он строит основанную на синестезии систему, по которой учит студентов. В ней проводятся параллели между шириной угла и «теплотой» вызываемого им ощущения, цветами и основными формами, абстрактной композицией — и уровнем её драматизма для зрителя… Этот утончённый теоретический аппарат, отточенный на десяти поколениях студентов Баухауса — способ расшифровать абстракции Кандинского, извлечь из них то, что хотел передать автор. Сам он, впрочем, был убеждён, что этот смысл стоит постигать с помощью загадочного сочетания «расчёта и интуиции», а высшая цель художника — за пределами искусства.

Глубокие эстетические переживания, впрочем, не приводили его к серьёзному погружению в искусство вплоть до 30 лет: основное время отнимала университетская карьера, некоторое время он работал в типографии — занимался тем, что сейчас бы называлось «графическим дизайном». Затем всё резко переменилось.

В 1930-х величие русского абстракциониста не понимали ни советские власти, ни нацисты. Вскоре после прихода к власти последние развернули кампанию по борьбе с «дегенеративным искусством», в ряды авторов которого включили и Кандинского. Многие картины были уничтожены. Баухаус был закрыт как «рассадник культурного большевизма», а преподаватели разъехались по разным странам. Кандинский, к тому моменту уже лишённый советского гражданства и получивший немецкое, оказался во Франции.

Его приезд не вызвал фурора в культурных кругах Парижа: среди авангардных течений там царствовали кубизм и сюрреализм, далёкие от «чистых» абстракций, и материальное положение Кандинского из-за недостаточной популярности оказалось куда хуже, чем до того в России или Германии. По воспоминаниям жены, зачастую не хватало материалов на большие картины, приходилось писать гуашью на дешёвом картоне — но это не приводило его в уныние.

Именно тогда в абстракциях Кандинского возникают биоморфные мотивы: как бы повторяя эволюцию живых существ, на его картинах конца 30-х годов появляются подчас забавные, причудливые формы в пастельных тонах, напоминающие микроорганизмы или морских жителей. Вряд ли стоит сомневаться, что такое сходство напрямую связано с его теорией. Ещё в первых работах он утверждал, что науки об искусстве и природе в своём развитии укажут на один и тот же «высший порядок», которому следуют обе этих области — а в «Точке и линии», иллюстрируя универсальность математических формул, приводил в пример корни и листья растений.

Работать в новом стиле — с уютными, игрушечными формами — Кандинский продолжал до самых последних дней. На плоскости последней акварели, написанной в 1944 году, есть и точки, и линии — но её основные герои это узорчатые существа, похожие на медуз и инфузорий, исполненные в манере, напоминающей его ранние «русские» сюжеты, но более чёткой, аккуратной, математической.

Вдова Кандинского сделала всё, чтобы сохранить память о муже — благодаря Нине многие его работы оказались в важнейших музеях мира, спустя два года после смерти художника была учреждена премия его имени, которую 15 лет вручали в Париже, а затем возродили в России в 2007 году.

На родине первая персональная выставка Кандинского состоялась в 1989 году. Газета «Правда» тогда писала: «К сожалению, в нашей стране Кандинский десятилетиями находился под запретом. И мы должны благодарить судьбу за то, что картины Кандинского, протомившись в пыли запасников, остались живы, несмотря на неоднократные указания списывать их и сжигать.

Теперь времена перестройки вернули нам право вновь встретиться с художником и   с чувством собственной вины, совершая акт покаяния, возвратить его наследие национальной культуре».