Эти слова Андрея Вознесенского звучали бы иначе, не будь они частью поэмы о Ленине и октябрьском перевороте. Но слов назад он не брал — отказывался каяться за «антисоветчину» в советское время, а после развала СССР — за «советчину».

Верный ученик Пастернака — посещал и слушал его с отрочества, —самопровозглашённый последователь Маяковского, он не собирался считаться с условностями и потому не вписывался в ожидания ни государства, ни диссидентов.

Авангардисты, печатавшиеся в самиздате, презирали его за популярность, за выступления в огромных аудиториях, за простоту и непритязательность в выражениях. Власти любили его не больше: государственное давление он ощутил сильней, чем кто-либо из «легальных» поэтов того времени.

Хотя выступали они в одних и тех же залах, называть себя «шестидесятником» Вознесенский не собирался. Хрущёв публично отчитывал его за строчки «прости меня, время, как я тебя, часто прощаю» — мол, кто он такой, чтобы судить о времени. После столкновения с генсеком поэт ездил по стране, скрываясь от ареста. Но настаивал: он человек без возраста, который не составляет часть «горизонтального» поколения, а принадлежит к «вертикальному», вневременному слою — вместе с великими предшественниками.

«Андрей Вознесенский — будет», — писал он, правда, совсем на другую тему, в 28-летнем возрасте, невольно предсказывая огромный успех своих стихов. На внушительные тиражи и многотысячные толпы, приходившие на стадионы слушать живое исполнение, неизбежно повлияло и его противостояние с властью.

Первый сборник «Мозаика», вышедший во Владимире в 1960-м году, настолько не понравился партийной верхушке, что ответственного редактора немедленно уволили. После этого его книги раскупали моментально, несмотря на ругань в адрес «модного поэта» в официальной пропаганде: его поэзию противопоставляли классике соцреализма.

Чиновников от культуры он возмущал, возможно, тем же, чем заслуживал любовь читателей и слушателей: несдержанными жестами, мгновенными переходами от крика к шёпоту, неприкрытым эротизмом текстов — описывал и первые чувства школьников, и случайные связи, — свободным до вульгарности подходом к языку и готовностью рушить старое и начинать сначала.

Даже стихотворение о пожаре в его родном Архитектурном институте, которое он читал на одной сцене с Евтушенко и другими шестидесятниками, было отчасти пугающим для властей: слишком явно в нём ощущается радость от разрушения, в картине катастрофы — избыток жизни.

Вместе с тем Вознесенский (семинарская фамилия от деда-архимандрита) всю жизнь возвращался к корням. Он писал, что страсть к русской истории и искусству перенял от отца.

За излишнее, несоветское франтовство — щёгольские шейные платки, дорогие пиджаки, неформальный стиль на торжественных мероприятиях — поэта ещё в начале 60-х называют «битником» и «иностранным агентом». Однако за границу выезжать всё равно позволяют. Он ездит по западным странам, представляя снова не СССР, а себя самого: видится с эмигрантами, с Иосифом Бродским, хвалит Сартра и Пикассо, Гинзберга и Раушенберга, которых советская власть официально не любит. Ему дарит свои рисунки Сальвадор Дали, его же принимают у себя Боб Дилан и Рональд Рейган.

Отдельной историей стали его отношения с семьёй Кеннеди – в частности с Жаклин, влюблённой в Россию американской первой леди. Она уделяла Вознесенскому время, когда он приезжал в США, открыто выступала в его поддержку и собиралась издать сборник его стихов и живописи. Ей — и её мужу — он писал письма в 60-х, переживая жестокий кризис: думал, что покончит с собой, и просил издать важнейшее для него произведение: поэму «Оза».

Эти стихи — его посвящение Зое Богуславской, писательнице, в браке с которой он прожил больше половины жизни. Об их романе достоверно известно мало — свою личную жизнь Вознесенский не изложил даже в мемуарах, подчёркивая: вся она выражена через его поэзию.

Изучившие её знают: в жизни поэта были и другие музы. Он почти не скрывал своего романа с актрисой Людмилой Максаковой — отвечал на слухи о ней стихами, как прямолинейными и грубыми, так и полными нежных намёков.


Первый сборник «Мозаика», вышедший во Владимире в 1960-м году, настолько не понравился партийной верхушке, что ответственного редактора немедленно уволили. После этого его книги раскупали моментально, несмотря на ругань в адрес «модного поэта» в официальной пропаганде: его поэзию противопоставляли классике соцреализма.

Жанр рок-оперы на русском языке определила «Юнона и Авось» — постановка, по сей день идущая в «Ленкоме», вышла за пределы русского языка и прогремела в том числе в западной прессе. Оригинальную поэму Вознесенский писал, впечатлившись историей первого русского кругосветного плавания и любви юной дочери губернатора к камергеру-моряку. Узнал о ней он благодаря своим путешествиям — добрался до баллады о Консепсьон де Аргуэльо, героине оперы, во время поездки в Сан-Франциско.

Выход творчества в иную среду не был для поэта чем-то неожиданным — сын инженера, архитектор по образованию, он был убеждён, что математические или иные технические знания необходимы человеку, желающему «современно мыслить»: они дают возможность создавать что-то для вечности.

Он занимался «поэтической архитектурой» и считал, что в зодчестве особенно очевиден принцип, мировой закон соразмерности, по которому в целом устроено человеческое восприятие прекрасного. В идеальных пропорциях — каноническом размере античных построек, стандартном размере брёвен для русской избы — ему виделась гармония человека и мира.

На том же принципе он построил свой проект памятника поэзии — «Поэтарха»: по задумке это кочующий от одной всемирной выставки к другой циклопический шар с буквами разных языков, висящий в восходящем потоке воздуха. Чертёж этой конструкции — сам по себе произведение искусства, часть нового этапа в творчестве, который начался у Вознесенского в годы перестройки.

Речь идёт о «видеомах»: сложных коллажах из слов, цветов, предметов и образов — буквенно-чувственной игре, выставки с результатами которой проходили у Вознесенского и в Париже, и в Берлине, и в Нью-Йорке, и в московском Пушкинском музее.

Он посвятил видеомы многим великим современникам и предшественникам, особенное внимание уделив тем, чьи жизни унесли советские репрессии: точки над «Ё» в фамилии Гумилёва стали у него пулевыми отверстиями от расстрела поэта, в фамилии Заболоцкого всё перевесили буквы «ЦК», а Мандельштама задавило огромным объёмным словом «Сталин».

Для Жаклин Кеннеди он приготовил особый подарок — видеому-бабочку, посвящённую Владимиру Набокову. Жаклин повесила видеому в гостиной, но как-то раз Вознесенский на время забрал её для выставки. Вернуть не успел — первая леди скончалась до того, как они встретились снова.

За девять лет до смерти у поэта, любившего кричать перед полным стадионом людей, стал пропадать голос. Он переживал — вспоминал, что якобы из-за такой причины покончил с собой Маяковский, — но видел это как знак того, что ему стоит больше рисовать.