В Императорском училище правоведения — закрытом учебном заведении для мальчиков — царили почти военные порядки. Воспитанники вставали по звонку в шесть утра, а к семи, после утреннего чая, уже расходились по классам на занятия. День нескольких десятков мальчиков и юношей из дворянских семей начинался и заканчивался молитвой.
По церковным праздникам они пели в хоре — пение вёл знаменитый дирижёр Гавриил Ломакин, преподававший тогда сразу в нескольких престижных учебных заведениях. В Училище одним из его самых одарённых учеников был Пётр Чайковский, потомок малороссийского казачьего рода.
«…я несколько лет сряду пел первый голос в трио, которое на архиерейской службе поётся тремя мальчиками в алтаре при начале и конце службы. Литургия, особенно при архиерейском служении, производила на меня тогда <...> глубочайшее поэтическое впечатление <…>. Как я гордился тогда, что пением своим принимал участие в службе!»
По церковным праздникам они пели в хоре — пение вёл знаменитый дирижёр Гавриил Ломакин, преподававший тогда сразу в нескольких престижных учебных заведениях. В Училище одним из его самых одарённых учеников был Пётр Чайковский, потомок малороссийского казачьего рода.
«…я несколько лет сряду пел первый голос в трио, которое на архиерейской службе поётся тремя мальчиками в алтаре при начале и конце службы. Литургия, особенно при архиерейском служении, производила на меня тогда <...> глубочайшее поэтическое впечатление <…>. Как я гордился тогда, что пением своим принимал участие в службе!»
Закончив училище в 19 лет, он получил чин титулярного советника и место в Министерстве юстиции, но продолжать карьеру на государственной службе ему совершенно не хотелось. Воспитанный в музыкальной семье и с детства обожавший музыку, чуткий и трепетный любитель искусства, он мечтал стать артистом. Ради учёбы в консерватории Чайковский бросил юриспруденцию, потеряв должность и доход.
Его учитель фортепиано считал, что у молодого правоведа нет особого музыкального таланта, да и поздновато начинать в таком возрасте — но отец, Илья Петрович, поддержал сына, всячески ободрял и интересовался его планами. «Он (...) никогда, ни единым словом не дал мне почувствовать, что недоволен мной. (...) Каково бы мне было, если б судьба мне дала в отцы тиранического самодура, какими она наделила многих музыкантов», — с умилением писал композитор.
«Конечно, когда я говорил друзьям о том, что когда-нибудь полностью отдамся музыке, они смеялись и считали, что я веду себя глупо», — вспоминал он о тех годах, когда ещё был чиновником и музыкальным дилетантом. Бросив службу и доучившись в консерватории, он всё равно был вынужден совмещать сочинение музыки с работой — но теперь не в Министерстве юстиции, а в Музыкальных классах в Москве, которые позже стали Московской консерваторией. Как педагог он создал серию учебных пособий и перевёл важные учебные книги с немецкого и французского — благодаря Училищу он свободно владел несколькими иностранными языками.
Его учитель фортепиано считал, что у молодого правоведа нет особого музыкального таланта, да и поздновато начинать в таком возрасте — но отец, Илья Петрович, поддержал сына, всячески ободрял и интересовался его планами. «Он (...) никогда, ни единым словом не дал мне почувствовать, что недоволен мной. (...) Каково бы мне было, если б судьба мне дала в отцы тиранического самодура, какими она наделила многих музыкантов», — с умилением писал композитор.
«Конечно, когда я говорил друзьям о том, что когда-нибудь полностью отдамся музыке, они смеялись и считали, что я веду себя глупо», — вспоминал он о тех годах, когда ещё был чиновником и музыкальным дилетантом. Бросив службу и доучившись в консерватории, он всё равно был вынужден совмещать сочинение музыки с работой — но теперь не в Министерстве юстиции, а в Музыкальных классах в Москве, которые позже стали Московской консерваторией. Как педагог он создал серию учебных пособий и перевёл важные учебные книги с немецкого и французского — благодаря Училищу он свободно владел несколькими иностранными языками.
В это время он стал приобретать известность как композитор и тогда же раскрылся как публицист, музыкальный критик — писал для «Русских ведомостей» обзоры музыкальных событий. Биографы отмечают, что к этой работе Чайковский относился крайне ответственно — видел в ней большую общественную пользу и дорожил ролью просветителя.
Он всегда очень много писал — всю жизнь вёл дневники, но, приближаясь к старости, сжёг почти все записи. Осталось 11 тетрадей — вместе с письмами, заботливо собранными его родными, они составили внушительное письменное наследие, запечатлевшее бесконечные сомнения в себе и творческие муки Чайковского.
«Я всегда поражалась его переменчивым настроениям, невероятной нервностью и впечатлительностью. Это была самая патетическая личность, которую я знала».
В. П. Третьякова
Чайковский с ранней юности и в течение всей жизни был светским человеком: был знаком со многими выдающимися современниками, участвовал в любительских театрах, много танцевал и веселился – был, по его собственным словам, совсем не чужд «Вакхическим увеселениям».
Он всегда очень много писал — всю жизнь вёл дневники, но, приближаясь к старости, сжёг почти все записи. Осталось 11 тетрадей — вместе с письмами, заботливо собранными его родными, они составили внушительное письменное наследие, запечатлевшее бесконечные сомнения в себе и творческие муки Чайковского.
«Я всегда поражалась его переменчивым настроениям, невероятной нервностью и впечатлительностью. Это была самая патетическая личность, которую я знала».
В. П. Третьякова
Чайковский с ранней юности и в течение всей жизни был светским человеком: был знаком со многими выдающимися современниками, участвовал в любительских театрах, много танцевал и веселился – был, по его собственным словам, совсем не чужд «Вакхическим увеселениям».
В письмах близким и в воспоминаниях часто заметна нежность, порывистость натуры: в разлуке с дорогими людьми Чайковский ужасно тоскует по ним, бесконечно шлёт им приветы и поцелуи; в друзей, подруг и важных для него артистов он бывал по-настоящему влюблён — посвящал им пьесы и целые симфонии. Особые отношения связывали его с Надеждой Филаретовной фон Мекк, вдовой железнодорожного магната — ей посвящена Симфония № 4 и многие другие произведения.
Фон Мекк, после смерти супруга управлявшая огромной коммерческой империей, была фанатичной поклонницей его творчества. Она не была влюблена в него как в мужчину — слышала, как и все, что Чайковский «никогда не любил ни одной женщины» — и знала про его неудачную попытку построить семью; но она видела в нём гения, которого превозносила больше Вагнера — признанной «суперзвезды» своего времени. Долгие годы Фон Мекк ему покровительствовала: с 1878 года ему больше не нужно было преподавать или как-либо ещё зарабатывать деньги.
Благодаря помощи фон Мекк, которую он называл не иначе как «лучшим другом», Чайковский неоднократно и подолгу жил в Италии и Швейцарии, ездил по Франции и другим европейским странам. Но отовсюду, если верить письмам, его неудержимо тянуло домой.
«Среди этих величественно прекрасных видов и впечатлений туриста, я всей душой стремлюсь в Русь и сердце сжимается при представлении ее равнин, лугов, рощей. О милая родина, ты во стократ краше и милее этих красивых уродов гор, которые, в сущности, ничто иное суть как окаменевшие конвульсии природы. У нас ты так спокойно прекрасна.»
Фон Мекк, после смерти супруга управлявшая огромной коммерческой империей, была фанатичной поклонницей его творчества. Она не была влюблена в него как в мужчину — слышала, как и все, что Чайковский «никогда не любил ни одной женщины» — и знала про его неудачную попытку построить семью; но она видела в нём гения, которого превозносила больше Вагнера — признанной «суперзвезды» своего времени. Долгие годы Фон Мекк ему покровительствовала: с 1878 года ему больше не нужно было преподавать или как-либо ещё зарабатывать деньги.
Благодаря помощи фон Мекк, которую он называл не иначе как «лучшим другом», Чайковский неоднократно и подолгу жил в Италии и Швейцарии, ездил по Франции и другим европейским странам. Но отовсюду, если верить письмам, его неудержимо тянуло домой.
«Среди этих величественно прекрасных видов и впечатлений туриста, я всей душой стремлюсь в Русь и сердце сжимается при представлении ее равнин, лугов, рощей. О милая родина, ты во стократ краше и милее этих красивых уродов гор, которые, в сущности, ничто иное суть как окаменевшие конвульсии природы. У нас ты так спокойно прекрасна.»
«На меня сегодня опять напала сумасшедшая, ужасная тоска! Здешние пальмы, апельсинные и лимонные деревья не радуют меня! Мне страшно и грустно. Как мне в Россию хочется, — ты не можешь себе представить. Ну как это прожить целую зиму без холода и снегу? Сегодня было так тепло, как у нас в июле, — а ведь это конец декабря! Впрочем, может быть, все это пройдет завтра», — писал Чайковский в январе с итальянского курорта Сан-Ремо.
Наставляя младшего брата, в одном из писем он говорит о том, как хотел стать известным композитором не только в России, но и во всём мире. В письме это всего лишь пример неоправданных ожиданий от себя, иллюстрация того, как важно избавляться от болезненного самолюбия — однако мировая слава на самом деле пришла к Чайковскому всего через несколько лет.
Концерты в европейских столицах (он выступал в качестве дирижёра), знакомство с австрийцем Малером, норвежцем Григом, чехом Дворжаком, немцем Брамсом, французом Сен-Сансом — именно тогда, в 1880-х, Чайковского признали одним из величайших композиторов своего времени.
По его собственным словам, лучше всего он чувствовал себя в среднерусской природе в тёплое время года — как правило, он отдыхал от общества на съёмной даче в Клину, не слишком далеко от Москвы. На одинокие прогулки он брал с собой нотную тетрадь — так, прямо в подмосковном лесу рождались симфонии, оперы и балеты.
«Лучше всего мне бывает, когда я совершенно один и когда человеческое общество мне заменяют деревья, цветы, книги, ноты…»
По оставшейся после него библиотеке это особенно заметно: он оставлял в книгах цветы и травы, принесённые с прогулок, делал в них огромное количество пометок. Приближаясь к 40-летию, он занялся систематическим изучением Библии.
Наставляя младшего брата, в одном из писем он говорит о том, как хотел стать известным композитором не только в России, но и во всём мире. В письме это всего лишь пример неоправданных ожиданий от себя, иллюстрация того, как важно избавляться от болезненного самолюбия — однако мировая слава на самом деле пришла к Чайковскому всего через несколько лет.
Концерты в европейских столицах (он выступал в качестве дирижёра), знакомство с австрийцем Малером, норвежцем Григом, чехом Дворжаком, немцем Брамсом, французом Сен-Сансом — именно тогда, в 1880-х, Чайковского признали одним из величайших композиторов своего времени.
По его собственным словам, лучше всего он чувствовал себя в среднерусской природе в тёплое время года — как правило, он отдыхал от общества на съёмной даче в Клину, не слишком далеко от Москвы. На одинокие прогулки он брал с собой нотную тетрадь — так, прямо в подмосковном лесу рождались симфонии, оперы и балеты.
«Лучше всего мне бывает, когда я совершенно один и когда человеческое общество мне заменяют деревья, цветы, книги, ноты…»
По оставшейся после него библиотеке это особенно заметно: он оставлял в книгах цветы и травы, принесённые с прогулок, делал в них огромное количество пометок. Приближаясь к 40-летию, он занялся систематическим изучением Библии.
Противоречивая природа его личности выражалась и в отношении к религии — вслед за Толстым и другими современниками он не раз сомневался в истинности христианства, склонялся к более абстрактным идеям пантеизма, представлении о божественности всего сущего — именно такой мотив находят исследователи в музыке «Щелкунчика» и «Лебединого озера».
Но к зрелости релиоигозных сомнений стало меньше, и он плотнее занялся православной церковной музыкой. Работая над ней, он стремился очистить традиционные песнопения от иностранного (прежде всего итальянского) влияния, «отрезвить церковную музыку от чрезмерного европеизма», воспроизвести «первобытный» национальный строй. Теоретические изыскания (с 1874 года Чайковский состоял в Обществе любителей древнерусского искусства) и переработка старинных распевов у него сочетались с тонким применением артистического чутья.
«Всенощная будет попыткой возвратить нашей церкви её собственность, насильно от неё отторгнутую. …Я являюсь в ней вовсе не самостоятельным художником, а лишь перелагателем древних напевов.»
Древние напевы, в свою очередь, влияли на остальное его творчество — музыковеды не раз находили в его симфониях не только фольклорные мотивы, но и прямые цитаты из богослужебных песнопений, и говорили о том, как повлияла на него русская хоровая традиция. Даже его детский альбом с простыми пьесами для фортепиано завершается нотами торжественного Пасхального многостишия.
Но к зрелости релиоигозных сомнений стало меньше, и он плотнее занялся православной церковной музыкой. Работая над ней, он стремился очистить традиционные песнопения от иностранного (прежде всего итальянского) влияния, «отрезвить церковную музыку от чрезмерного европеизма», воспроизвести «первобытный» национальный строй. Теоретические изыскания (с 1874 года Чайковский состоял в Обществе любителей древнерусского искусства) и переработка старинных распевов у него сочетались с тонким применением артистического чутья.
«Всенощная будет попыткой возвратить нашей церкви её собственность, насильно от неё отторгнутую. …Я являюсь в ней вовсе не самостоятельным художником, а лишь перелагателем древних напевов.»
Древние напевы, в свою очередь, влияли на остальное его творчество — музыковеды не раз находили в его симфониях не только фольклорные мотивы, но и прямые цитаты из богослужебных песнопений, и говорили о том, как повлияла на него русская хоровая традиция. Даже его детский альбом с простыми пьесами для фортепиано завершается нотами торжественного Пасхального многостишия.
Именно его церковные произведения стали поводом для больших споров: в то время создавать новую церковную музыку было позволено только Придворной Капелле, и её директор подал на Чайковского в суд, требуя изъять весь тираж его «Литургии». Суд завершился в пользу композитора и его издателя, и с того момента в этой области творчества установились более свободные порядки. Более того, Чайковский, как знаменитый композитор, привлёк других русских музыкантов к созданию литургических циклов, и духовную музыку стали чаще исполнять вне церкви.
Сегодня мы привыкли к тому, что Чайковский — один из самых известных композиторов, чьи произведения постоянно звучат по всему миру. Но его влияние было огромным ещё при жизни — например, на открытие Карнеги-холла в Нью-Йорке его создатель, филантроп Эндрю Карнеги, пригласил Чайковского в качестве дирижёра, а оркестр исполнил торжественный марш, который композитор написал к коронации Александра III.
Из Нью-Йорка он отправился в тур по американским штатам. В долгой поездке Чайковский, как всегда, тосковал по родине. Неожиданно встретив соотечественницу, журналистку Варвару Мак-Гахан, урождённую Елагину, он не смог сдержать чувств: «Так как впервые мне пришлось разговориться по душе с русской женщиной, — то случился скандал. Вдруг подступили слёзы, голос задрожал и я не мог удержать рыданий. Выбежал в другую комнату и долго не выходил. Сгораю от стыда, вспоминая этот неожиданный пассаж».
Сегодня мы привыкли к тому, что Чайковский — один из самых известных композиторов, чьи произведения постоянно звучат по всему миру. Но его влияние было огромным ещё при жизни — например, на открытие Карнеги-холла в Нью-Йорке его создатель, филантроп Эндрю Карнеги, пригласил Чайковского в качестве дирижёра, а оркестр исполнил торжественный марш, который композитор написал к коронации Александра III.
Из Нью-Йорка он отправился в тур по американским штатам. В долгой поездке Чайковский, как всегда, тосковал по родине. Неожиданно встретив соотечественницу, журналистку Варвару Мак-Гахан, урождённую Елагину, он не смог сдержать чувств: «Так как впервые мне пришлось разговориться по душе с русской женщиной, — то случился скандал. Вдруг подступили слёзы, голос задрожал и я не мог удержать рыданий. Выбежал в другую комнату и долго не выходил. Сгораю от стыда, вспоминая этот неожиданный пассаж».
Он работал много и плодотворно: в поездках к нему приходила новая музыка, которую он незамедлительно записывал. Возвращаясь на любимую дачу в Клину, он продолжал творить.
«…слава Богу, я стал снова вполне доступен общению с природой и способностью в каждом листке и цветочке видеть и понимать что-то недосягаемо-прекрасное, покоящее, мирящее, дающее жажду жизни».
Одним из его великих произведений считают «Патетическую» Симфонию № 6 — сам он задумывал в ней «как бы завершение» всей своей «сочинительской карьеры», автобиографическое изложение судьбы художника,и гордился ею больше, чем каким-либо другим сочинением. Впервые она была исполнена в октябре 1893 года, а спустя менее чем через две недели после этого Чайковский неожиданно заболел холерой и вскоре скончался. Оперная певица Панаева-Карцова, побывавшая на премьере, вспоминала, как он при ней объяснял своей кузине замысел симфонии.
«Первая часть — детство и смутные стремления к музыке. Вторая — молодость и светская веселая жизнь. Третья — жизненная борьба и достижение славы. Ну, а последняя, — это De profundis, то есть — молитва об умершем, чем всё кончаем, но для меня это ещё далеко, я чувствую в себе столько энергии, столько творческих сил; я знаю, что создам ещё много, много хорошего и лучшего, чем до сих пор.»
«…слава Богу, я стал снова вполне доступен общению с природой и способностью в каждом листке и цветочке видеть и понимать что-то недосягаемо-прекрасное, покоящее, мирящее, дающее жажду жизни».
Одним из его великих произведений считают «Патетическую» Симфонию № 6 — сам он задумывал в ней «как бы завершение» всей своей «сочинительской карьеры», автобиографическое изложение судьбы художника,и гордился ею больше, чем каким-либо другим сочинением. Впервые она была исполнена в октябре 1893 года, а спустя менее чем через две недели после этого Чайковский неожиданно заболел холерой и вскоре скончался. Оперная певица Панаева-Карцова, побывавшая на премьере, вспоминала, как он при ней объяснял своей кузине замысел симфонии.
«Первая часть — детство и смутные стремления к музыке. Вторая — молодость и светская веселая жизнь. Третья — жизненная борьба и достижение славы. Ну, а последняя, — это De profundis, то есть — молитва об умершем, чем всё кончаем, но для меня это ещё далеко, я чувствую в себе столько энергии, столько творческих сил; я знаю, что создам ещё много, много хорошего и лучшего, чем до сих пор.»
Материал создан контент-цехом ЛЛ
Автор: Степан Костецкий
Редактор: Тимофей Константинов
Дизайн и вёрстка: Полина Желнова
Изображения: Музей Платонова Wikimedia Commons, Pinterest, Flickr, Yandex Dzen, Twitter
Автор: Степан Костецкий
Редактор: Тимофей Константинов
Дизайн и вёрстка: Полина Желнова
Изображения: Музей Платонова Wikimedia Commons, Pinterest, Flickr, Yandex Dzen, Twitter